Конечно, сначала он считает, что хуже всего – эти проклятые палочки. Неизвестно, почему чертовы японцы не могут есть, как люди – вилкой и ножом – но факт остается фактом, и к палочкам надо привыкать. У Гокудеры, конечно, пальцы пианиста, но поверьте, сам Фредерик, мать его, Шопен рыдал бы и ругался нецензурными польскими выражениями, если бы кто заставил его есть свою утку с яблоками или кнедли палочками. Гокудера не рыдает, но нецензурными итальянскими выражениями ругается. Палочки кажутся ему то слишком длинными, то слишком короткими, и, вроде бы, хватать ими что-то крупное не так уж и сложно – но рис! Рис! Сначала он пытается есть по одной дохлой рисинке, но это выходит уж очень долго и голодно. Тогда он злобно захватывает палочками более-менее слипшиеся комочки, но они, черт бы их побрал, разваливаются, не пройдя свой тернистый путь до гокудериного рта, в девяти из десяти случаев. - Попробуйте чуть аккуратнее, - говорит официантка вежливо. - Дайте мне вилку, - говорит Гокудера мрачно, который видел, как эта официантка хихикала в кулачок у него за спиной. Выражение лица официантки неуловимо меняется – но Гокудера прекрасно узнает его. Так на него смотрели на родине – «недоитальянец» - а так, видимо, будут смотреть здесь. Недояпонец. Гокудера сжимает зубы. В своей маленькой квартирке он ходит с палочками практически постоянно и цапает ими все – комковатую яичницу, резинки для волос, бусины оставленного здесь, видимо, прежним хозяином (хозяйкой?) порванного ожерелья. Через полторы недели он привыкает.
Другое – окружение. Тут мало узких улочек, жмущихся еще ближе резными балкончиками, склоняющихся друг к другу черепичными крышами, связанных тонкими веревками с бельем. Тут мало деревьев, шелестящих масляно-зеленой листвой, навевающих прохладу и тень. Тут – высокие небоскребы, широкие проспекты, наполненные спешащими туда и сюда людьми, стеклянные витрины и яркая ночная подсветка. И при всем этом – тесно, душно, скованно. Неуютно. Тоже сложно. Впрочем, через три недели он почти привыкает.
Немного сложнее - сдержанность. На Гокудеру, раздраженно ругающегося, – забыл зонтик дома, а ливень хлынул такой, что просто сносит с ног – смотрят недоуменно и странно, будто на дикаря или – иностранца. На него же, восхищенно присвистывающего при виде двух хорошеньких девушек – негодующе и гневно. - Веди себя спокойнее, - без особого энтузиазма советует Шамал. – Не стоит так откровенно выражать, что чувствуешь. Гокудера зло фыркает и передергивает плечами, высовывая язык. - Да, вот так тоже не надо делать, - отрешенно бормочет тот. Привыкнуть – вряд ли, а вот вести себя чуть аккуратнее начинает получаться, верно, где-то через месяц.
А потом Гокудера понимает, что все это – ерунда по сравнению с главным. Когда он пытается в порыве чувств обнять Десятого, тот нервно отшатывается, таращится ошарашено, будто Гокудера сделал нечто ужасное. А Ямамото смотрит удивленно. - А вы, иностранцы, всегда так ко всем лезете? У вас вот прямо так принято, да? - заинтересованно спрашивает Гокудеру девчонка из класса, пораженно округляя накрашенные какой-то цветной тушью глаза. Вот же чушь! Тупые японцы. То есть Гокудера, конечно, не лезет ко всем подряд, но как же… в смысле, каким образом тогда выражать свою привязанность, свою радость? То есть как – неужели нельзя обнять кого-то, когда тебя распирает от радости и любви, неужели нельзя хлопнуть по плечу – когда надо поддержать? И – по-девчачьи немного так думать, но зато правда - когда тепло от осознания того, что у тебя теперь есть друзья – неужели нельзя этим теплом поделиться? Как это так? Ну как же? - Вот так, - говорит Шамал. – Привыкай. Ты же не собака, чтобы дохнуть от тоски, если тебя не потреплют по загривку или не дадут облизать лицо. Гокудера, конечно, не собака. Но он никогда к этому не привыкнет.
Через три месяца Гокудера думает, что пальцы его болят от палочек, а глаза – от стеклянно-каменных джунглей вокруг. Все это давит, сковывает, обволакивает, сжимает - эта дурацкая сдержанность, это мерзкое отвращение людей друг к другу – а как еще объяснить это табу на прикосновения? Ему душно, тяжело. И одиноко.
Через шесть месяцев он лежит в палате. Подвыпившая компания, наглый Гокудера, неприличный жест, драка – все как обычно. В палате светло и чисто, подушка немного жесткая, Десятый сидит рядом на высоком стуле. Гокудере неловко. - Десятый, - говорит он, - не волнуйтесь. Все в порядке. А тот вдруг тянется рукой вперед и слабо, неуверенно берет Гокудеру за запястье. - Ты чуть не умер, - говорит Десятый. – Если бы не прохожие… И Гокудера вдруг понимает, что если бы не правила, если бы не эта идиотская их японская, мать их, сдержанность – Десятый бы разревелся. И тогда он перехватывает тощую ладонь Десятого своей рукой, прижимает ко лбу, вздыхает виновато. - Простите, Десятый. Я больше не буду. Тсуна крепко сжимает ладонь в ответ. Ямамото рядом коротко хмыкает и вдруг треплет Гокудеру по волосам. - Убью, придурок, - обещает Гокудера, а сам понимает, что ко всему, наверное, привыкнуть все равно невозможно, но это не значит, что он не будет пытаться; как и не значит, что окружающие – близкие - не попытаются привыкнуть к нему сами.
Убивайте фотошопов, пока они еще маленькие. С ними невозможно договориться!
- Убью, придурок, - обещает Гокудера, а сам понимает, что ко всему, наверное, привыкнуть все равно невозможно, но это не значит, что он не будет пытаться; как и не значит, что окружающие – близкие - не попытаются привыкнуть к нему сами.
-
-
28.10.2011 в 23:46Конечно, сначала он считает, что хуже всего – эти проклятые палочки. Неизвестно, почему чертовы японцы не могут есть, как люди – вилкой и ножом – но факт остается фактом, и к палочкам надо привыкать. У Гокудеры, конечно, пальцы пианиста, но поверьте, сам Фредерик, мать его, Шопен рыдал бы и ругался нецензурными польскими выражениями, если бы кто заставил его есть свою утку с яблоками или кнедли палочками.
Гокудера не рыдает, но нецензурными итальянскими выражениями ругается. Палочки кажутся ему то слишком длинными, то слишком короткими, и, вроде бы, хватать ими что-то крупное не так уж и сложно – но рис! Рис!
Сначала он пытается есть по одной дохлой рисинке, но это выходит уж очень долго и голодно. Тогда он злобно захватывает палочками более-менее слипшиеся комочки, но они, черт бы их побрал, разваливаются, не пройдя свой тернистый путь до гокудериного рта, в девяти из десяти случаев.
- Попробуйте чуть аккуратнее, - говорит официантка вежливо.
- Дайте мне вилку, - говорит Гокудера мрачно, который видел, как эта официантка хихикала в кулачок у него за спиной.
Выражение лица официантки неуловимо меняется – но Гокудера прекрасно узнает его. Так на него смотрели на родине – «недоитальянец» - а так, видимо, будут смотреть здесь.
Недояпонец.
Гокудера сжимает зубы.
В своей маленькой квартирке он ходит с палочками практически постоянно и цапает ими все – комковатую яичницу, резинки для волос, бусины оставленного здесь, видимо, прежним хозяином (хозяйкой?) порванного ожерелья.
Через полторы недели он привыкает.
Другое – окружение. Тут мало узких улочек, жмущихся еще ближе резными балкончиками, склоняющихся друг к другу черепичными крышами, связанных тонкими веревками с бельем. Тут мало деревьев, шелестящих масляно-зеленой листвой, навевающих прохладу и тень.
Тут – высокие небоскребы, широкие проспекты, наполненные спешащими туда и сюда людьми, стеклянные витрины и яркая ночная подсветка. И при всем этом – тесно, душно, скованно. Неуютно.
Тоже сложно.
Впрочем, через три недели он почти привыкает.
Немного сложнее - сдержанность. На Гокудеру, раздраженно ругающегося, – забыл зонтик дома, а ливень хлынул такой, что просто сносит с ног – смотрят недоуменно и странно, будто на дикаря или – иностранца. На него же, восхищенно присвистывающего при виде двух хорошеньких девушек – негодующе и гневно.
- Веди себя спокойнее, - без особого энтузиазма советует Шамал. – Не стоит так откровенно выражать, что чувствуешь.
Гокудера зло фыркает и передергивает плечами, высовывая язык.
- Да, вот так тоже не надо делать, - отрешенно бормочет тот.
Привыкнуть – вряд ли, а вот вести себя чуть аккуратнее начинает получаться, верно, где-то через месяц.
А потом Гокудера понимает, что все это – ерунда по сравнению с главным.
Когда он пытается в порыве чувств обнять Десятого, тот нервно отшатывается, таращится ошарашено, будто Гокудера сделал нечто ужасное. А Ямамото смотрит удивленно.
- А вы, иностранцы, всегда так ко всем лезете? У вас вот прямо так принято, да? - заинтересованно спрашивает Гокудеру девчонка из класса, пораженно округляя накрашенные какой-то цветной тушью глаза.
Вот же чушь! Тупые японцы.
То есть Гокудера, конечно, не лезет ко всем подряд, но как же… в смысле, каким образом тогда выражать свою привязанность, свою радость? То есть как – неужели нельзя обнять кого-то, когда тебя распирает от радости и любви, неужели нельзя хлопнуть по плечу – когда надо поддержать? И – по-девчачьи немного так думать, но зато правда - когда тепло от осознания того, что у тебя теперь есть друзья – неужели нельзя этим теплом поделиться?
Как это так? Ну как же?
- Вот так, - говорит Шамал. – Привыкай. Ты же не собака, чтобы дохнуть от тоски, если тебя не потреплют по загривку или не дадут облизать лицо.
Гокудера, конечно, не собака.
Но он никогда к этому не привыкнет.
Через три месяца Гокудера думает, что пальцы его болят от палочек, а глаза – от стеклянно-каменных джунглей вокруг. Все это давит, сковывает, обволакивает, сжимает - эта дурацкая сдержанность, это мерзкое отвращение людей друг к другу – а как еще объяснить это табу на прикосновения?
Ему душно, тяжело. И одиноко.
Через шесть месяцев он лежит в палате. Подвыпившая компания, наглый Гокудера, неприличный жест, драка – все как обычно.
В палате светло и чисто, подушка немного жесткая, Десятый сидит рядом на высоком стуле.
Гокудере неловко.
- Десятый, - говорит он, - не волнуйтесь. Все в порядке.
А тот вдруг тянется рукой вперед и слабо, неуверенно берет Гокудеру за запястье.
- Ты чуть не умер, - говорит Десятый. – Если бы не прохожие…
И Гокудера вдруг понимает, что если бы не правила, если бы не эта идиотская их японская, мать их, сдержанность – Десятый бы разревелся.
И тогда он перехватывает тощую ладонь Десятого своей рукой, прижимает ко лбу, вздыхает виновато.
- Простите, Десятый. Я больше не буду.
Тсуна крепко сжимает ладонь в ответ.
Ямамото рядом коротко хмыкает и вдруг треплет Гокудеру по волосам.
- Убью, придурок, - обещает Гокудера, а сам понимает, что ко всему, наверное, привыкнуть все равно невозможно, но это не значит, что он не будет пытаться; как и не значит, что окружающие – близкие - не попытаются привыкнуть к нему сами.
-
-
29.10.2011 в 00:38-
-
29.10.2011 в 06:26о даа, прелесть какая)) спасибо большое автору!
-
-
29.10.2011 в 11:04-
-
29.10.2011 в 11:29Спасибо)
Автор
-
-
29.10.2011 в 11:53-
-
29.10.2011 в 12:11Рада, что вы довольны тогда)
Автор
-
-
29.10.2011 в 13:02-
-
29.10.2011 в 13:14Автор
-
-
29.10.2011 в 14:01-
-
29.10.2011 в 14:36Автор
-
-
30.10.2011 в 12:56автор вам спасибо и плюшки
-
-
30.10.2011 в 13:30Вам спасибо за отзыв)
Автор
-
-
21.11.2011 в 14:33рассказ впечатляет =)
-
-
21.11.2011 в 17:13Ох, спасибо, мне очень приятно такое мнение)
Автор
-
-
21.11.2011 в 19:31